Яркость чувств пропущена в «Городе грехов» через горнило намеренной условности; жесты, обозначающие любовь, ненависть, сострадание, месть, гипертрофированы до предела, за которым сами эти чувства обретают вторую, зеркальную, рисованную, продленную в ночи жизнь. Алая, запредельно китчевая помада на губах черно-белой красавицы, заказавшей собственное убийство; ложе любви в форме багряного сердца, разом заставляющего вспомнить корриду и символистский театр; развевающиеся золотистые волосы проститутки и густая желтая тонировка уродливого демона, растратившего последние остатки человеческого в клиническом опыте сексуально-физиологического перерождения, – все эти росчерки-вспышки метящей цветом судьбы на монохромных детях инфернального зазеркалья выхватывают мир чувств, эмоций, желаний из глухой ночной глубины и заостряют, насыщают его до той степени, когда пространство и фактура становятся лишь ускользающим фоном. Кровь, обильная и плодоносная, то ложится черными пятнами на лица, то вспыхивает красными узорами, то бьет снопами белого света из застигнутых фильтрующим рентгеновским зрением фигур.

Город грехов – это место всеобщего, честного и радикального обмена. Детектив Джон Хартиган (Брюс Уиллис), дважды спасающий одну и ту же – сначала 11-летнюю, потом 19-летнюю – девочку от рук одного и того же маньяка, дважды погибает (второй раз – уже навсегда) со словами: «Старик умирает. Девушка остается жить. Честный обмен». Жестокий, безжалостный и до конца преданный случайно приласкавшей его и погибшей от рук наемного убийцы проститутке громила Марв (очень сильно загримированный Микки Рурк) меняет свою жизнь на полную и совершенную месть сильным мира сего, во главе которых стоят владыка Города грехов кардинал Рорк (Рутгер Хауэр), родной дядя убитого Хартиганом маньяка, и странный друг кардинала по имени Кевин (Илайджа Вуд), поедающий женские тела, а вместе с телами – души.

Город грехов – это место, где сущность каждого обнажается до чистой квинтэссенции. Здесь абсолютны беззащитность жертвы и комиксовая легкость супергероя (Клайв Оуэн), отправляющегося в Старый город защищать проституток, сделавшихся заодно и амазонками, которых этот рыцарь без страха и упрека называет валькириями. Здесь каждое движение доводится до логического, физического и этического предела: инфернальный пожиратель душ, у которого отпилены ноги, отдается на съедение псу, ранее питавшемуся объедками с каннибальского стола; влюбленный громила проходит через месть до конца и бесстрастно умирает на электрическом стуле; а полицейский соглашается всю оставшуюся жизнь прожить в одиночной камере, чтобы не выдать человека, которому однажды спас жизнь. И висельный юмор убийц, не желающих рассказывать на исповеди все свои последние грехи, чтобы не держать священников в исповедальне сутками напролет, или упражняющихся в искусственном словоблудии на месте исчезнувшего трупа («я чувствую озадаченность, граничащую с озабоченностью»), лишь оттеняет эту черно-белую абсолютность каждого шага. Стилизация оборачивается продуцированием иного, нового мира.

«Ветер усиливается, электризуясь. Она нежна, тепла и почти невесома. Ее аромат – сладкое обещание, от которого у меня на глаза наворачиваются слезы. Я говорю ей, что все будет хорошо, что я спасу ее от всего, что ее пугает, и увезу ее далеко-далеко. Я говорю ей, что люблю ее. [Приглушенный звук выстрела.] Глушитель превращает выстрел в шорох. Я держу ее в объятиях, пока она умирает. Я никогда не узнаю, от чего она убегала. Утром я получу деньги по ее чеку».